ВОРОНИН (Поклон учителю)

25 лютого 2013 о 07:33 - 5097

Avataradmin


…И в глубине сторожевой ночи

Чернорабочей вспыхнут земле очи,

И – в легионе братских очей сжатый –

Я упаду тяжестью всей жатвы,

Сжатостью

всей рвущейся вдаль клятвы –

И налетит пламенных лет стая,

Прошелестит спелой грозой: Ленин,

И на земле, что избежит тленья,

Будет будить разум и жизнь Сталин.

Осип МАНДЕЛЬШТАМ

 

Врачи часто жалуются и скулят, что им тяжело живется. Что там,  за границей Украины, в западном направлении, все по-другому. Что…

Доктор медицинских наук, профессор, врач акушер-гинеколог высшей категории и прочее, прочее, прочее… Корнелий Валентинович Воронин. Быстрый пронзительный взгляд уставших глаз. Стремительные движения. Резкие, отрывистые, обличающие фразы. Лысый, седой, среднего роста.

Дача на крутом изгибе Днепра. Солнце плещется в зеленоватых волнах убегающего дня. Пронзительно, в надрыв квакает лягушка и равномерно мигает красная лампочка японского кассетного диктофона.

……………………………………

Год… Да, ну его к черту – это проклятое время!

………………………

– Именно это стихотворение почему-то врезалось в память. Не знаю, почему… Да и сложно вспомнить. Слишком маленьким и несмышленым десятилетним человечком был я в ту, по-летнему теплую, северную весну 1947 года, когда мы, вечно голодные пацаны, жители барачного поселка имени Комбината, что на Севере, в районе Ухты, Коми АССР, в поисках развлечений рыскали по едва оттаявшим песчаным таежным косогорам. Что еще… Выше Ухты – Печора, выше Печоры – Воркута и там уже Северный Ледовитый океан.

Самые яркие впечатления тех лет – это огромные сосны, теплое солнце, потрескивающие под ногами полусгнившие ветки, множество человеческих костей и черепа, которые, как часть ландшафта, выступали из песка, вымытые искрящимися весенними ручейками. В то время для нас это были идеальные футбольные мячи, которых хватало надолго, они практически не рассыпались, разве что от слишком сильного удара о камень. Но тогда мы без труда находили новый…

Впоследствии я узнал, что это вполне могла оказаться голова мыслителя, ушедшего в небытие росчерком пера усатого деспота, продолжившего ленинский «красный террор» против своего же народа, с массой вредителей и шпионов (около 20 млн. человек), или того же гениального поэта Осипа Мандельштама (рядового японского шпиона), безвестно сгинувшего в лагерях ГУЛАГА, автора так врезавшихся в память строк.

Мама – Елизавета Ивановна Ящик, милая хохлушка из Черниговской области, из многодетной семьи сапожника, не получила даже начального образования. Была отправлена прислугой в дом и встретила в нем своего мужчину. Так и соединились всесторонне образованный дворянин и малограмотная женщина, прожившие в мире и согласии долгие годы и подарившие миру три жизни, минимум девять поколений: мать, бабушка, прабабушка, отец, дед, прадед.

В лихую годину выживает наиболее приспособленный, познавший с детства голод и нужду. А ведь она прошла Голодомор. После ареста мужа, спасаясь, сжалась в комок, взглянула на неграмотную мать и трех детей, младшему из которых два года, среднему сыну четыре и старшей дочери десять, мобилизовала всю волю и ушла работать посудомойкой в столовую. Одновременно училась парикмахерскому делу, начала делать прически, маникюр, педикюр, кормила и одевала всю семью. До сих пор дети вспоминают ее, усталую, с сумкой в руках, столовской едой и ридикюлем с массой красных тридцаток.

А еще и передачи мужу в тюрьму.

Отец – дворянского происхождения. Попытавшись получить образование в Киевском художественном училище, военно-медицинской академии, все же остановился на нефтяном институте и, слава богу, его закончил. В 38-м году, работая сменным инженером на нефтеперерабатывающем заводе, оказался свидетелем аварии и был арестован вместе со всей сменой бригады и руководством завода. Следователи долго выбивали правду и, наконец, осудили по 58-й статье за шпионаж в пользу Японии.

Отцу запомнился его последний следователь, из новичков, мобилизованных из рядов рабочих и служащих. Встряхнув отца за плечи, он спокойно сказал: «Запомни, отец, органы не ошибаются. Соглашайся на статью, и тебя, как отца троих детей и специалиста-нефтяника, отошлем на Север в республику Коми, город Ухта, будешь работать на заводе, воссоединишься с семьей и выживешь».

Ставший седым в тридцать три года, отец долго стыдился своей голой спины со следами тогдашнего дознания и полученного признания.

Мать постоянно обивала пороги учреждений НКВД и настояла на том, чтобы ее с детьми отправили туда же, на поселение, для воссоединения с семьей. Повезло отцу, что он не был членом партии – его бы расстреляли, как расстреляли директора завода, главного инженера и сменного инженера. Отец был полусвободным, то есть отмечался каждую неделю в соответствующих органах, находясь в семье.

Мое появление на свет в Нижнем Новгороде в 37-м году в семье инженера и малограмотной женщины, уже давшей жизнь двум детям: девочке и мальчику, было нелегким. Слава богу, меня удалось доносить. Мама вспоминала, что уж больно я шевелился, все просился вырваться на свет раньше срока. А главное, когда перерезали пуповину, ухитрился ухватиться за мамкину сиську и припасть к ней, – чем за полвека предрек рекомендации ЮНЕСКО, Европейской организации здравоохранения, о полезности раннего грудного вскармливания.

Из маминых рассказов я узнал, что долгое время я не вставал, а ползал и постоянно жевал. На ножки встал чуть позже, но мои кости не выдержали веса и согнулись полукругом. Так я и жил до школы с прозвищем Рыжий рахитик. А волосы аж отливали рыжиной на солнце и были жутко густыми, расчесать их было трудно и больно. «Рыжий-рыжий, конопатый, рыжий недоносок», – так меня дразнили мальчишки. И для самовыражения, как это бывает в детстве, пройдет, пнет, мазнет чем-нибудь по лицу и т.д. Брат, который был на два года старше меня, за меня заступался, если бывал рядом.

Школьные будни с постоянными издевками и подзатыльниками. А все почему – маленький в сравнении с одноклассниками.

Провидец Гельферд, доктор, которому привезли меня после падения в двухлетнем возрасте со второго этажа, всего меня перебрал, простукал и заявил: «Все хорошо, не плачьте. Серьезных переломов костей и ушибов тканей нет. Улыбка какая-то странная. Расти будет, но медленно».

Это же надо быть таким профессионалом, иметь за плечами такой опыт понимания той странной улыбки на лице двухлетнего ребенка, чтобы предвидеть последствия психологического стресса, увидеть за внешними атрибутами очевидную шоковую реакцию от падения и счастливого приземления! (Как это напоминает Чехова, его удивительную прозорливость врача, рассказавшего о заикающемся ребенке, переставшем заикаться после того, как фельдшер ударил его мокрым полотенцем по шее. «Будет жить, но расти будет плохо и, возможно, плохо соображать», – сказал фельдшер благодарным родителям). Проблема возникла позже. Гипоталамус попридержал гипофиз и нарушил синтез соматотропина. Я плохо рос, но вырос …до 174 см к 20 годам.

Я буквально во всем растворялся. Мои пытливые глаза все видели, фиксировали в памяти и даже когда меня били, практически не плакал, не просил пощады (возможно, именно за это и били), был в себе уверен.

Помню бесконечно долгий год начальной школы-интерната для детей заключенных Крайнего Севера. В школе было лишь четыре класса. Потом уж я перешел в среднюю школу города Ухты, где-то в пятом-шестом классе.

В детстве я всегда был один. Домой меня забирали только в воскресенье. Остальное время у нас царила полная свобода. Хамство, матерщина, жуткие игры («огнеметы», «семяизвержение дробью», «прорубь под утро»), принудительный секс с тетей Пашей, сорока пяти лет, с жутким татуажем на теле, или дядей Веней, активным педерастом, опилочная водка стаканами. Все это надо было пережить, дабы выжить. Я до сих пор удивляюсь, как мне это удалось. Ведь многие умерли от голода, холода или от забав авторитетов, определявших отработку картежного проигрыша жуткими наказаниями, вплоть до пера в бок или отсидки в сугробе.

Потом ухтинская средняя школа. Опять испытания… Как мне удалось угодить под колеса грузовика «АМО»? Результат – тридцать дней реанимации и интенсивной терапии с диагнозом «черепно-мозговая травма, трещина основания черепа с истечением мозговой жидкости». Смутное воспоминание – медики с их героическими усилиями и мама, ее суточные бдения, рука в руке, считающая пульс. Оправдания водителя: «Как я наехал, не понимаю, ведь я от него уворачивался».

Прошло время… Я опять на ногах, играю в футбол, бегаю наперегонки и попадаю (через несколько дней после выписки из больницы!) в технический коллектор. (Как всегда, нет крышек на люках, нет крышек на отстойниках и приемниках). О боже! Мыли меня мама (о, бедная, несчастная мама!) и сестренка, и даже приложился пинком под заднее место дорогой братишка. И все это, конечно же, в сопровождении ругани, чертыхаясь, высказывая откровенные сомнения в наличии божьего замысла в моем появлении на свет. И только отец, молчаливо взирающий на всю эту суету, тогда изрек: «Ко мне подойдешь позже». Но даже когда устранили запах, исходивший от меня, руки все равно не смогли привычно взяться за ремень, настолько не хотелось приближаться к телу ребенка, тем более к его задней части.

Помню, когда солнце садилось, мы с пацанами бежали на танцы. Это был облагороженный барак с надписью «КЛУБ». Я любил танцы, еще не зная балета. Телевидения тогда не было, как не было спортивных латиноамериканских танцев и многого другого. Подсматривание за танцующими было одним из наших любимых развлечений. Словно завороженные, мы глазели, как под музыку Луи Армстронга, под популярные блюзы Хэнди, Дюка Эллингтона, Каунт Бэйси, с шипением срывающуюся с трофейных фашистских патефонов, танцевали заброшенные в тайгу и болота, небритые, несентиментальные и немногословные мужчины и уставшие от многочисленных мытарств и нечеловеческих унижений, рано поседевшие и подурневшие женщины.

Иногда танцы прекращались, и оркестр гармонистов-аккордеонистов, состоявший из шпионов и врагов народа, бывших работников филармоний и преподавателей консерваторий, талантливых людей, собранных со всего Союза, затягивал «Ванинский порт», «Идут на север срока огромные», «Черные сухари», «По тундре, по железной дороге» и многое другое, что невозможно было услышать с эстрады, по радио или с киноэкрана. На мои наивные по неопытности вопросы, кто автор, обычно отвечали с усмешкой: «Слова народные, автора скоро выпустят».

Это были великие песни. Они настолько запали всем в душу, что многие из слушателей рыдали, не скрывая своих эмоций. Впрочем, слезы в то время были столь же обычны, как и игра в футбол человеческими черепами.

После футбола и танцев мы приходили в барак и буквально валились с ног. За фанерными перегородками ютилось свыше двухсот человек. Семьи репрессированных, бывшие политические «зэки» и бывшие уголовники.

А еще были люди, которые специально бежали от политических статей. Те, что специально били витрины или намеренно оскорбляли работников милиции и получали срок за мелкое или среднее хулиганство. Тем самым, они уходили от 58-й статьи, так как 58-я, при наличии партийного билета, в то время означала – расстрел.

Многие оставались здесь и после отсидки: у одних не было сил, а у других денег, чтобы выбраться из этого ада.

Впрочем, население барака постоянно обновлялось, потому что его жители умирали. Одних, уложенных в мерзлую землю, сменяли другие. И хотя трудно было всем, всегда особенно доставалось политическим.

Помню послевоенный голод, унесший множество жизней.

«Каждый век имеет свое средневековье…». Впрочем, голод, неизбежный для Средних веков, постоянно сопровождал жизнь нашего советского общества. Историки утверждают, что голод 1921-1922 годов унес жизни 5,2 миллиона человек. Голод 1932-1933 годов – 7,7 миллиона человек. Сколько унес жизней «неизвестный» голод 1946-1947 годов?

Запомнилась фраза из одного научного реферата: «Подсчитать точное число жертв пока невозможно, потому что все сведения о голодавших и умерших от голода разрознены и уничтожены».

Подсчетом погибших никто специально не занимался. Я же запомнил внезапно опустевший наполовину барак и бесконечное количество трупов, которые постоянно находили на улицах. Люди бросали имущество, покидали дома, искали спасения в других местах.

Еще были эпидемии дифтерии, пеллагры, тифа.

Помню соседку по бараку, пожилую женщину, приговоренную за кражу 3-х килограммов колосьев, срезанных на поле ножницами, к 8 годам лагерей. О судьбе ее детей, конечно, никто не думал.

Впоследствии, став ученым и занимаясь вопросами детской смертности, я, анализируя архивные данные, определил, что наибольшие потери населения в СССР произошли летом 1947 года.

В Российской Федерации в зимние месяцы 1946-1947 годов полностью прекратился прирост населения, а к апрелю наметилось его сокращение на 29 тысяч человек.

По данным архивов, в охваченных голодом районах России, Украины, Молдавии с населением в пятьдесят миллионов человек в 1947 году численность населения за счет смертности и вынужденной миграции сократилась на 5-6 миллионов человек. Это было «поколение надежды», первое послевоенное поколение, первые жертвы «холодной войны».

Подсчет жертв голода и сопутствующих эпидемий прояснил некоторые «загадки» в вопросе численности населения СССР в послевоенный период, о которых неоднократно говорили специалисты. Но обнаруженные данные нельзя назвать окончательными: точное число жертв мы, скорее всего, никогда не узнаем.

Огромный пробел в сводках – смертность среди крестьян, которые не имели паспортов.

Страшные данные официальных сводок: раздел «Детская смертность». В 1947 году в СССР умерло 508 тысяч детей в возрасте до 1 года. К счастью, я не попал в эту статистику.

А время действительно было жуткое. Наконец, отменили продовольственные карточки. Как будто бы появилась свободная торговля. Вот только чем торговать? По карточкам на работающего члена семьи гарантированно можно было купить хлеб, маргарин, макаронные изделия, рыбу (треску, камбалу) и мыло. Практически пустыми были прилавки магазинов, их заполняли банками с консервированными крабами. В те времена были популярны два анекдота:

«–Товарищ продавец, мне килограмм мяска, желательно, вырезку.

– Товарищ покупатель, вы видели, чтобы кто-нибудь брал мясо?

– Нет, не видел.

– Ну, вот видите, спроса нет, вот и не завозим».

И другой…

«– Почему нет мяса, колбасных изделий?

– Не хватает автотранспорта.

– А как же камбала с Баренцева моря, пешком что ли ходит?»

Лучшими подарками от родителей в то время были найденные под подушкой половина крупного яблока, плитка «Гематогена», вместо шоколада и сшитые руками отца брюки с карманчиком для карманных часов. Всегда об этом вспоминаю, проходя мимо забитых барахлом бутиков, элитных магазинов-музеев и даже second-hend-ов, ведь до третьего курса института не носил приличной одежды и даже с будущей женой встретился обутым в кирзовые сапоги.

В память врезалась смерть бабушки.

Отец – на принудительных работах, запуск объекта, сестра – на нефтеразведке в Войвоже, более чем за сто километров, брат – в бегах, киномехаником на автостопе. Отцу сообщили о смерти, но уйти невозможно. Тогда он решил, что бабушку пока поместят в морг, а когда запуск произойдет, отгремят речи, он заберет ее из морга и похоронит.

Меня вызывает директор школы и просит поехать, хоть чем-то помочь. Брата нет, сестры нет, мать на пути в Киев, а это около 3.000 км. С отцом мне устроили телефонный разговор, он сказал: «Потерпи, я как-то вырвусь, но мне сейчас нельзя».

И я принял решение. Приехал в больницу, где около сорокаградусной батареи она лежала почти сутки, разбухшая, со слизью из носа и зловонным запахом от гниения тканей. Вдвоем с шофером, сомкнувши челюсти, глотая скупую слезу (ведь я любил бабушку, она оставила мне фильдеперсовый чулок, забитый монетами и денежными купюрами, изъятыми при очистке карманов зятя), мы тащили ее волоком в машину, потом долго везли в опустевший коттедж, куда уже был доставлен от отца сырой сосновый гроб. Возникла проблема: нужно всех оповестить и, учитывая ситуацию, тут же захоронить…

Ее обмыли, завернули в простыню, точно фараона, надели на ноги новые резиновые боты, уложили в гроб, украсили домашним плющом, закрыли крышку и заколотили. Похоронили ее на стихийном кладбище, подрядивши местных мужиков, сплавщиков леса. Им же выставили гешефт: можжевеловую водку и моченую кукурузу в банках, купленную в сельпо за деньги, взятые из того же фильдеперсового чулка.

Северная ночь… Мне было видение. Привиделась бабушка, сидящая рядом и поглаживающая мою голову. Она приговаривает: «Что же ты, касатик, меня бросил в болото, я плаваю, я в сырости». Перекрестился: «Изыди, сатана». Затем сел на велосипед и на кладбище. И что же – нет могилки, есть яма, куда засосало гроб.

Те же местные мужики-сплавщики раскопали, баграми вытащили гроб, забросили мощные коряги и уже на них положили гроб, накрыли торфом и дерном бугорок. Потом помянули, опять же можжевеловой водкой и моченой кукурузой, и больше уже бабушка, Евдокия Ивановна Ящик, почившая в возрасте 74 лет, мне не являлась.

Я стоял над могилкой бабушки, молчал и впервые не плакал. Вдалеке раздавался стук зубил о каменную скалу. Стук был слышен и днем, и ночью. На гранитной скале рубили горельеф Сталина. Зимой скульпторов меняли каждый час, поскольку температура была 40-50 градусов мороза, и люди, подвешенные в люльке, умирали слишком быстро. Теперь, при температуре минус четыре, ваятели выдерживали по два-три часа. Работа ладилась. И мертвые тела не так уж часто падали с тридцатиметровой высоты. Лик вождя прорисовывался все яснее и яснее в багровых лучах заходящего солнца. Была весна… Было холодно…

5 марта 1953 года, после 29 лет управления государством, от кровоизлияния скоропостижно скончался в возрасте 73-х лет Иосиф Сталин. На митингах скорбь людей была неподдельной. В воздухе витал один вопрос: «Как будем жить без Сталина?» Группы мальчишек 14-17 лет отправлялись на похороны в Москву. Меня среди них не было. На все железнодорожные узлы были даны телеграммы о задержке беглецов, ребят снимала с поездов милиция.

Удивила одна женщина из Казани. Униженная, раздавленная режимом, оказавшаяся вместе с детьми в нечеловеческих условиях, на 9-м месяце беременности, с уже начавшимися схватками, она поехала хоронить Сталина за 480 км, в Москву. Где-то на краю Москвы ее забрали в роддом, где она тут же родила.

На похоронах, по различным источникам, погибло от 5 до 22 тысяч людей. Их просто раздавила толпа.

Через четыре месяца после похорон Сталина в печати опубликовали сообщение об июльском пленуме ЦК КПСС, на котором приняли решение о выводе Берии из состава ЦК и исключении его из партии.

Затем последовали суд и казнь Берии. Все восприняли это как начало уже ожидаемых демократических перемен. Без устранения Берии такой прорыв был бы невозможен.

Начиналась яркая, но кратковременная, эпоха Хрущева. Детство кончилось.

Підписуйтесь на наш телеграмм

Поділитися: